Константин Райкин во Владимире

Огни прожекторов режут пространство темного зала, сходясь ритуальным кругом в центре сцены. Черный задник. Один микрофон. И один человек. Творческий вечер? Спектакль? Не разобрать. Реальная биография вольно или невольно превращается в биографию героя сценического. А тот, о котором рассказывает на сцене Константин Аркадьевич, может, вовсе и не сам он в молодости, а кто-то вымышленный, им придуманный. Герой спектакля.
Дар стирать границы жизни и театра, шагать то в реальность, то в театральный вымысел, превращать театр в жизнь, а жизнь ‑ в театр. Наверное, это и есть настоящее искусство.
«Самое любимое» - так значится название вечера в афише. Здесь и воспоминания о детстве, и о юношеской «борьбе с фамилией», и об осознанном поиске своего пути, и о поступлении в «Щуку» - столь же случайном, сколь и предначертанном. Об отце, о «дяде Зяме» - удивительном на все времена Зиновии Гердте.
За развернутой и смешной до слез экспозицией ‑ частью автобиографической ‑ следует само действо, спектакль в спектакле. Но все это ‑ в стихах Самойлова, Заболоцкого, Рубцова, Мандельштама, Пушкина.
Райкин их не читает. Об этом он предупреждает зал заранее. Он их «исполняет». Пересказать и описать ‑ нельзя. Яркий, яростный, сочный стих Давида Самойлова хлещет со сцены в лица зрителей-слушателей. Известный, но недочитанный до нужной глубины, непонятый раньше Заболоцкий обескураживает красотой простоты, так, словно весь мир отражается в осколке бутылочного стеклышка. Следом - горький, отчаянный, весь нараспашку Николай Рубцов. Тонкий, умный, чарующе нежный, бездонный, печальный Осип Мандельштам. Искристый, легкий, беззаботный и хулиганский, словно подросток, Пушкин.
«Черный квадрат» сцены снова и снова опровергает предреченную Малевичем гибель искусства. Границы сцены ширятся, исчезают вовсе, все заполняется образами из стихов. Слезы сменяют смех, а смех ‑ слезы. Столь же тонкая, едва уловимая граница смешного, трагического и страшного была в его героях и в «Контрабасе» Елены Невежиной, и в «Сеньоре Тодеро - хозяине» иронично-грустного Роберта Стуруа, и даже в сгущенных красках «Короля Лира» в постановке Юрия Бутусова.
…Внезапно замечаешь, что покачиваешься в такт «музыке стиха», которая появляется у Райкина. Неустанно следишь за безошибочными, хирургически точными, резкими, поражающими движениями рук ‑ вверх, вниз, к залу ‑ открытые ладони в ярком искусственном свете. Так выразительны, что, кажется, видишь линии судьбы. Вот он, сладкий театральный гипноз, его восторженный ужас и ужасный восторг.
Ведомый им, зал несся за Актером, доверяясь его маршруту, открывая неизвестные прежде себе скорости. И вот ‑ пик, вершина ‑ «Зима» Пушкина. Последняя рифма, поворот в зал… И ‑ другой взгляд. Все, finita. Спектакль в спектакле окончен. Перед нами на сцене ‑ Константин Райкин. Неужели так просто? Нет. За ним шепчутся тени Фредерика Леметра и Эдмунда Кина. Константин Райкин тоже ‑ герой своего спектакля, спектакля по мотивам собственной жизни.