В детстве, со школы ребенок узнает знакомую многим удивительную фразу: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Первые буквы этой певучей скороговорки помогают ему перечислить без запинки: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Это цвета радуги, и хотя их всего семь, в них - все краски мира. У взрослого человека постепенно, исподволь, расцветает своя радуга. В ней семья, работа, если она любима, встречи с людьми, разного рода случаи, жизненные ситуации. Для меня как представителя двух достаточно уважаемых в обществе профессий ‑ врача и журналиста - это еще и своего рода зарубки в памяти, по образному выражению писателя Владимира Солоухина - «камешки на ладони». И время от времени я заглядываю в детство, юность, зрелость, свой нынешний возраст, перебирая цветные огоньки минувших встреч и воспоминаний. Марк Фурман
Тот самый БродскийВ конце шестидесятых мне, молодому врачу, довелось более пяти месяцев учиться в ленинградском институте усовершенствования врачей, овладевая азами горячей профессии судмедэксперта. Полгода - срок немалый, вот я и мотался туда-сюда, разрываясь между Питером и чувашским городком Шумерля, где работал и находилась семья с только что родившейся крохотной дочуркой.
То время вошло в историю страны как период «оттепели», что замечательно отразилось на книжном ассортименте провинциальной Шумерли. Помню, наездом из Ленинграда захожу в книжный магазин, а там на полках царствует совершенно свободно сплошной дефицит ‑ Гумилев, Зощенко,
Шкловский, Ахматова, что-то из раннего не издававшегося Каверина, Пруст, Кафка, Хемингуэй, всех богатств не счесть…
С волнением осмотрев эти сокровища, решаю что-то приобрести для себя, кое-что прихватить в Питер. Я понимал, что таких раритетов в Ленинграде не сыскать с огнем, стало быть, редкое издание можно обменять на книгу по своему вкусу. И хоть мои средства были весьма ограничены, среди прочего я приобрел увесистый том Кафки в солидном темно-синем переплете. Тогда мне, впрочем как и сейчас, знаменитый австриец показался писателем малопонятным, если не сказать унылым. Но я знал, что на Кафку, о котором как о гениальном писателе все говорили, можно выменять все что угодно и с определенной выгодой.
И вот с Кафкой, парой других книг вхожу в старинную питерскую квартиру на Литейном, куда меня направил кто-то из родственников. Владельцем ее оказался интеллектуального вида еврейский паренек немногим старше меня. При виде тома Кафки глаза его плотоядно сверкнули, даже сквозь стекла очков я ощутил их блеск. Володя, фамилия парня не сохранилась в памяти, полез под кровать, не без труда извлек оттуда два громадных фибровых чемодана, буквально набитых книгами.
В чемоданах тоже оказалось немало редкого, интересного. Но я, зная неизмеримо высокую цену Кафки, старался не продешевить. И поскольку в молодости особенно увлекался поэзией, остановился на Гарсиа Лорке, Марине Цветаевой, сборнике стихов Беллы Ахмадулиной и одном из ранних романов Ильи Эренбурга «Похождения Лазика Ройтшванеца» (дословно в переводе с немецкого ‑ красного члена. - М.Ф.), изданном еще в двадцатых годах.
- Из этих книг могу уступить Эренбурга и Гарсиа Лорку, - замечает хозяин. ‑ К сожалению, Цветаева и Ахмадулина уже обещаны Осе Бродскому, поэту из нашего литературного объединения…
Роман Эренбурга вкупе с прекрасным изданием Федерико Гарсиа Лорки я и обменял на Кафку. И только после перестройки, когда заговорили об Иосифе Бродском как о величайшем поэте столетия, в особенности после получения им Нобелевской премии, я припомнил того самого Осю, о котором впервые услыхал в старинной питерской квартире на Литейном.
Мой диплом и писатель Зощенко
В молодости, вскоре после приезда из Ленинграда со специализации по судебной медицине, я мог лишиться врачебного диплома по причине, не имеющей к медицине никакого отношения. И невольным, косвенным «виновником» тому мог стать выдающийся писатель Михаил Зощенко.
Все началось с неожиданно пробудившейся страсти к графоманству после моих первых заметок в шумерлинской районке. Дальше пошло-поехало, и вскоре я стал постоянным автором чебоксарской газеты «Молодой коммунист». Когда же оказался в Ленинграде на учебе, то и там выкраивал время, чтобы написать о чем-то интересном. Свои корреспонденции отсылал в Чебоксары, где их регулярно печатали в «молодежке».
Той памятной весной, прогуливаясь по Невскому, свернув к каналу Грибоедова, я вышел на короткий тупиковый Чебоксарский переулок. Меня словно током ударило ‑ Чебоксарский в Питере! Да ведь это забойная тема для обстоятельного очерка.
«Наверное, он не сразу стал Чебоксарским, может, после революции?» - подумалось мне. Но сухонькая старушка с белым мохнатым песиком на поводке, к которой я обратился с вопросом, охотно пояснила: «Всю жизнь прожила здесь, так всегда и назывался. Мне уж семьдесят четвертый пошел…».
Когда определился с названием, подметил, что переулок-невеличка попал в самый что ни есть цветник отечественной культуры. Рядом ‑ Дворцовая площадь, Невский, Казанский собор, чуть правее ‑ Русский музей, Ленинградская филармония. Из мраморных досок на домах узнал, что в разное время в переулке жили такие писатели, как В.Шишков, В.Саянов, артист С.Филиппов. А уже знакомая мне Антонина Сергеевна пояснила, что здесь же довольно долго проживал и Михаил Зощенко. Отсутствие мемориальной доски известному писателю она объяснила так:
- Так ведь после войны у Михаила Александровича и Анны Ахматовой со Сталиным и Ждановым нелады начались. Те уже давно на том свете, а новые, что вместо них пришли, до сих пор не жалуют этих писателей. Я знала Зощенко, здоровалась с ним. Внешне интеллигентный серьезный мужчина, совсем не похож на сатирика. Как-то еще до войны он подписал мне свою книжку…
Так из личных впечатлений и воспоминаний моей милой собеседницы рождался очерк о переулке. Как давний почитатель таланта М.Зощенко, ему уделил значительную часть написанного: «…В одном из домов Чебоксарского переулка долгое время жил Михаил Зощенко. Вся его писательская жизнь связана с Ленинградом. Да и герои его рассказов коренные питерцы, они ‑ дети улиц, площадей, дворов великого города. Наверняка многих из них писатель знал лично. Некоторые рассказы Зощенко так и начинаются: «Жила в нашем доме одна семья…», «Жильцы нашего дома…», «Случилось это в соседнем подъезде…». Далее кратко, в отрывках привел небольшой военный рассказ писателя, сюжет которого основан на документальном факте ‑ показе фашистам на огромном экране тогдашней кинохроники и комических сцен, сыгранных артистами, «Как фриц корову украл» и «Фриц‑куроцап».
Перед отъездом из Ленинграда я пришел в переулок попрощаться. Потрогал шершавую стену дома, посидел на резной скамье в скверике под шелестящей листвой старой липы. Было около одиннадцати вечера. Но на улицах совсем светло, с севера на Ленинград надвигались белые ночи.
В июле 67-го, заняв весь разворот, очерк «Переулок - наш земляк» напечатали в «Молодом коммунисте». На тот период это был мой наиболее солидный материал, и чувство гордости, даже некоего мелкого тщеславия переполняло автора. Наверное, любой из журналистов меня поймет, все мы были когда-то молодыми.
А несколькими днями спустя на первой странице партийной газеты «Советская Чувашия» появилась без подписи заметочка об один столбец «С угла переулка», где написанное подвергалось жесточайшей критике. Основным упреком считалось, что «в очерке не отражена подготовка города великого Ленина к 50-летию Октября, ничего не написано о крейсере «Аврора», Смольном. Зато воспеваются высказывания неизвестной пожилой женщины и творчество скандально известного писателя Михаила Зощенко».
В горячке и обиде, буквально за вечер отстучав на машинке ответ на критику, я поехал в Чебоксары восстанавливать справедливость. В просторном кабинете под большим портретом Брежнева я увидел главного редактора «Советской Чувашии» - худощавого седоватого человека в темном строгом костюме, удивительного похожего на члена политбюро Суслова. Протянув ему свой материал, начинаю монолог в защиту творчества Зощенко. Заметив, что партия полностью реабилитировала его, кладу в качестве веского аргумента только вышедший из печати том рассказов писателя. По наивности даже хочу подарить редактору книгу.
- Мы не будем вступать в дискуссию, - услышал я сухой ответ. ‑ У партийной газеты есть поважнее дела.
Хозяин с миной брезгливости отодвинув в мою сторону предлагаемый презент, встал, дав понять, что аудиенция окончена. И тут с порога я услышал леденящую, потрясшую меня фразу.
- Вы, молодой человек, я полагаю, беспартийный, иначе бы не писали столь вредные статьи. Другой журналист на вашем месте мог бы заплатить и партбилетом. Но ведь можно лишиться и диплома врача, нам далеко не все равно, кто лечит людей в нашей республике…
На несколько месяцев я ушел на дно, перестал писать. Лишь когда отгремело «славное 50-летие», принес в «молодежку» очередной под псевдонимом материал. Ныне о том зловещем дне мне напоминают газеты из архива, сохранившийся до сих пор томик писателя да на удивление прочные импортные плавки, которые в юбилейный год закупил в огромном количестве для своих сограждан наш могучий Союз в маленькой Японии. В бассейн или на пляж из-за утраты цвета и форса плавки надевать неудобно, для дачи же одежда еще вполне подходящая. Плавки, кстати, куплены не без приключений, по блатному списку и разнарядке райкома на складе облпотребсоюза, что находился в Шумерле напротив нашей больницы. Вот такое тогда было время.
Тропа к Андрею Вознесенскому
Давно уже, во времена шестидесятых минувшего столетия, молодая поэзия, упрямым ростком пробивавшаяся к солнцу в эпоху застоя, привлекала людей разного возраста и профессий. Тогда, если память не изменяет - в 63-м, приехал в Горький поэт Андрей Вознесенский.
Поэтический вечер Вознесенского должен был начаться в 19 часов в актовом зале пединститута. Но уже за час до начала вход в институт закрыли: все-таки помещение, рассчитанное максимум на 600-700 человек, не Дворец спорта в Лужниках, собиравший на поэтические пиры и до 14 тысяч поклонников высокого стихосложения.
Зима, морозно. У закрытого входа переминаются с ноги на ногу сотни две студентов, надежды, в общем, никакой. И тут поступает сообщение, что со двора по деревянной доске, заканчивающейся у окна туалета третьего этажа, несколько смельчаков уже штурмом взяли здание института.
Я ‑ бегом во двор. У прочной деревянной половицы, уходящей в небо, сравнительно небольшая очередь, с десяток страждущих смельчаков, среди них даже две девушки. И вот наступает мой черед. В считанные секунды сброшены с ног зимние сапожки, связав их прочным узлом, прикрепляю к ремню. Остаюсь в одних носках, так легче добраться до вершины, то бишь освещенного окна в туалете. Прислушиваюсь к советам, как лезть, и вот команда: «Пошел! Не более двух человек на доску!».
Она не напрасна, ведь кажущаяся прочной довольно широкая доска может и не выдержать, сломаться… И вот я уже на тропе к Вознесенскому. Прямо перед собой наверху вижу спину, исчезнувшую в вожделенном проеме, снизу меня подгоняют голоса очередников.
Следуя олимпийскому девизу: «Быстрее, выше, сильнее», полусогнувшись и цепляясь руками за качающийся настил, перебираю ногами. От занятий спортом ‑ почти ежедневный волейбол, пару раз в неделю каток, они вроде бы достаточно сильные, но на уровне второго этажа чувствую, что начинают дрожать колени. Финальные волевые усилия, и окно уже рядом. Хватаюсь за чью-то дружескую руку, рывком втаскивающую меня в туалет. Бросив взгляд вниз, поражаюсь своему безрассудству: отсюда с высоты все внизу кажется довольно далеким. Лиц не разглядеть, заметны лишь мерцающие светлячки сигарет.
Надев ботинки, тороплюсь в актовый зал. Но туда не попасть, все места заняты, у широко распахнутых дверей тоже толпа. И вскоре, буквально минутой спустя, появляется Андрей Вознесенский. Со сцены усиленный микрофонами звучит его голос, но самого поэта в тот памятно-альпинистский вечер я так и не увидел.