Патриарший сад: один за всех

«Древний город, окруженный селами, монастырями,
стоит на самом высоком месте узкого горного хребта.
Обилие церквей и садов придает ему великолепный вид.
Над крутым обрывом высится кремль с бойницами и башнями. Извилистая река, чистая, прозрачная омывает обрыв…
Воздух в городе свежий, чистый… А весной, когда цветут вишни и яблони, весь город покрывается сплошными массами белых цветов,
как простынями, и наполняется тонким, сладостным ароматом».

Всего каких-нибудь полтора века этой идиллии, лирически задокументированной Владимиром Танеевым, родным братом великого музыкального жреца России Сергея Танеева. Свидетельство коренного жителя губернского Владимира требует от нас внимательного прочтения. Оно приводит на память слова Нагорной проповеди: «Не может укрыться град, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме».
Владимир былых времен виделся нашим предшественникам сплошным цветущим садом, рождая в сознании образ древнего Иерусалима, который сам представлял собой словно бы один прекраснейший сад. Князь Андрей Боголюбский, помышляя создать из Владимира «новый Иерусалим», не иначе как промыслительно привез на северо-восток саженцы киевской вишни. В облаке их неистового белоснежного цветения Владимир парил над берегом Клязьмы, точно град небесный. Для него князь Андрей подготовил блестящее будущее, увенчав златоглавым собором, церквами, Золотыми воротами.
Сегодня отголоски владимирского садового великолепия еще уцелели в Залыбедской стороне. Один Патриарший сад несет в себе прозрачную, как вишневая камедь, память всех владимирских садов ‑ вырубленных, застроенных, выгоревших и вымерзших. Один ‑ за всех, понимаете?
В Александровском саду (буквально «под Кремлевской стеной») булгаковская Маргарита получила предложение быть королевой на балу у Воланда. В Летний сад, по воле Пушкина, гувернер-француз водил на прогулки юного Онегина. У Патриаршего сада пока нет ни литературной, ни реальной исторической легенды, связанной с его бытованием. Однако владимирский сад, очевидно, на три столетия древнее московского и, по крайней мере, на два ‑ петербургского. Историю здесь составляет сам перегной эпохи Ивана Грозного и еще более ранней.
Известно, что вишни и ягоды из садов клязьменских возами отправляли владимирские купцы и «на брега Невы», и в Первопрестольную. Однако не садами своими спаяны Владимир, Москва и Санкт-Петербург, а иерархией русской столичности. В этом ряду Владимир ‑ первый навсегда. Как отец сыновьям-наследникам, он жертвовал для них самым дорогим ‑ невосполнимыми святынями: ликом Богоматери Владимирской ‑ Москве, прахом Александра Невского ‑ Петербургу. И сами поздние столицы российские, и знаменитые сады их расцвели ‑ не забудем этого! ‑ под сенью владимирских оберегов.
* * *
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных ‑
Лишь согласное гуденье насекомых.

В письме воображаемому «римскому другу» Иосиф Бродский апеллирует к той прекрасной эпохе, где садами и растительной природой распоряжались Вертумн, Помона, Флора и другие античные божества, а в кронах оливковых рощ жили дриады. Языческое столпотворение верховных сил, маячивших, подобно насекомым, буквально за плечом у каждого римлянина, вынуждало человека искать возможность для сосредоточенности. Ее и предоставлял сад, в котором можно укрыться и физически, и мысленно от супруги, куртизанки, соседа, уличного попрошайки, да что там ‑ от самого императора и всяких консулов и проконсулов.
Такое отношение к саду отличается в корне и от утилитарного садоводства библейской Палестины, озабоченного сбором урожаев, и от метафорического взгляда Священного Писания. На его страницах хорошо орошенный сад и сад безводный - символы благословения и проклятия Божия. Всего в Библии ‑ более 60 упоминаний садов и садовых реалий.
Патриарший сад для каждого разный. Его побочная функция ‑ быть эрмитажем (убежищем) ‑ не случайно кажется главной. Потому что приводит к гармонии с миром вместо обыденного желания поднять катящееся к ногам яблоко или полакомиться дарами ягодника. Нет ничего важнее гармонии и ничего труднее ее обретения. Здесь можно освободить душу для созерцания красоты, сотворенной природой и людьми, а в конечном счете ‑ рукой Бога. Здесь свадебные пары, прогуливаясь после официальной церемонии, ищут и находят продолжение торжественности незабываемого события своей жизни. Не то же ли самое говорит нам несравненная во всей Библии «Песнь песней» о любви царя Соломона и Суламиты, простой девушки из виноградника? «Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, чтобы пасти в садах и собирать лилии. Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой ‑ мне».
Нынче возлюбленные подъезжают к воротам Патриаршего сада в десятиметровом белом лимузине и не выпускают из рук мобильных телефонов и мощных фотоаппаратов. Но птицы в саду щебечут при этом так же, как полтысячи лет тому назад.
* * *
«И взял Господь Бог человека и поселил его в саду Едемском,
чтобы возделывать его
и хранить его».

С ясностью, не допускающей иных толкований, Книга Бытия сообщает нам, что Адам ‑ не только первый человек, но и родоначальник первой древнейшей профессии: он садовник в раю. Евангелист Иоанн пишет о том, что Мария-мироносица приняла воскресшего Христа за садовника.
Надо полагать, вовсе не без участия Евы и ее потомков бремя первой древнейшей профессии перекочевало от мужчины к женщине. Упустив историческую инициативу, полученную из рук Создателя, современный мужчина не выказывает никакого желания ее вернуть. Царские садовничии ушли в небытие. Монахи как содержатели садов и их бескорыстные труженики сделались такой же редкостью, что и сами монастырские сады.
Патриарший сад во Владимире давным-давно обихаживают не садовники, а садовницы. Вы только представьте, если бы их не было… И ладони в земле, и волосы, схваченные косынкой, и плотная куртка от ветра, и сапоги с налипшим грунтом не украшают садовниц. Но без этих атрибутов не вырастишь ни укропа, ни розы ‑ не создашь окружающей красоты, требующей ухода властно и всенепременно.
К русским женщинам неприменимо выражение «слабый пол». Тонкость лозы обманчива: согнется, а не сломается. Однако сад не только требует ‑ он и вознаграждает, возвращая во сто крат прекрасное прекрасному полу. Рай на земле, видимо, уже не создать, но разве дочерей Евы это остановит? Что до так называемого сильного пола, то оправдаться за свое самоустранение от садовничества еще не поздно. Владимиру для сохранения его благолепия решительно не повредила бы фигура сведущего и тонко чувствующего ландшафтного архитектора. Тем более что, по крайней мере, один из таковых определенно прославился на сем поприще.
* * *
Коль хочешь разбивать,
сажать и строить сад,
Постигни раньше край,
узнай, чем он богат;
Тогда возможности используешь умело,
И принесет плоды затеянное дело.

Поэт, академик словесности и при том садоустроитель Жак Делиль обессмертил свое имя поэмой «Сады». Изданная в конце XVIII века во Франции, эта книга не столько высокая поэзия, сколько стихотворное руководство по садово-парковой культуре. Любопытно, что Делиль в своем труде упомянул Россию, где при всей суровости климата «умение и труд там все превозмогают». Автор знал то, о чем говорил. Делиль осуждает попытки загнать природу в искусственно очерченные рамки, умертвляющие ее первородное очарование.
Ведь сколь грустны сады,
где клумбы ‑ как заплаты,
Где все расчерчено
на ровные квадраты,
Где каждый маленький зеленый уголок
Причесан так,
чтоб в нем укрыться ты не мог.
Где нет ни дерева
без выстриженной ветки
И одинаковы, как близнецы, беседки…
И всюду пастушки из мрамора
стоят…
Лесная глушь милей,
чем этот жалкий сад!
Можно только гадать, устроен ли Патриарший сад по прямому наставлению Делиля «учися украшать, природе подражая», но волей-неволей такое впечатление приходит к наблюдателю. Плодоносящий сад и парк отдохновения, планомерность и непричесанность, дух естества природных сил и аура рукотворной эстетики соединились под сенью Патриаршего сада.
Когда вы стоите над его параболической чашей, то вместе с террасами, аллеями, тропами, лесенками сбегаете мыслями и взором вниз, на поклон к подножию Годовой горы, где непоколебимо высится Успенский собор. Это как молитва без слов, потому что и без них захватывает дух от воображаемого прыжка через пространство, расстилающееся перед главным храмом древней Руси. В ночь главного городского праздника шумный фейерверк разноцветными гроздьями распускается над куполами.
Когда вы стоите на краю Годовой горы, а позади вас находится собор, своим главным входом ориентированный в сторону Патриаршего сада, то уже сам сад глядит на вас, очерченный мягким полукружием верхней границы и напоминая тем древнегреческий театр. Исполинский вяз в самом центре этого полукружия вызывает у вас мысли о том, что на его годовых кольцах, словно на грампластинке, должны быть записаны звуковые волны от шумевшего в этой необоримой кроне ветра, от раздававшихся здесь столетиями раньше людских голосов, скрипа телег, звона колоколов. О, эти акустические отпечатки дальних эпох! Они непременно существуют, только мы пока не научились переводить их в живой звук.
Здешний вяз «работает» сторожем сада, как и возвышающаяся над ним на старинном валу бывшая водонапорная башня представляется сторожевой. По правую руку церковь Спаса, на фундаменте XII века, напоминает, что рядом находилось княжедворье Андрея Боголюбского. Подступающий к саду с севера исторический пустырь рядом с церковью мог бы охотно принять в обозримом будущем бронзовую или гранитную фигуру князя. И глядел бы Андрей на то, как по весне со склонов Патриаршего сада сбегают талые воды, стремясь к некогда стоявшим здесь Воложским воротам, мимо исчезнувшей Сретенской церкви, на месте которой встречали образ Богоматери Владимирской, и завершая свой бег у давно несуществующей корабельной пристани, неподалеку от церкви Николы в Галеях…
Вешние воды из Патриаршего сада текут и текут, как бесшумная река времен, исток ее теряется в столетиях. Да не превратится река та в реку забвения, а впадает в нашу общую бессонную память.

Андрей Боголюбский, помышляя создать из Владимира «новый Иерусалим», не иначе как промыслительно привез на северо-восток саженцы киевской вишни. В облаке их неистового белоснежного цветения Владимир парил над берегом Клязьмы, точно град небесный.