Режиссер Лев Шехтман: «Я сам предложил Владимиру «Антигону»

Он ставил пьесы Уильямса и Чехова, играл в кино Жириновского. Выпускник Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии эмигрировал в 1978 году в Штаты и менее чем через год громко заявил о себе гоголевской «Женитьбой» в Lexington Conservatory Theater. В том же году начал преподавать актерское мастерство и режиссуру в популярной нью-йоркской театральной школе.
В послужном списке Льва Шехтмана сотрудничество со многими известными нью-йоркскими театрами. Но в последние годы он все чаще приезжает в Россию: ставит спектакли в Санкт-Петербургском молодежном театре на Фонтанке и во Владимирском академическом театре драмы.
В интервью «ВВ» Лев Шехтман объяснил, как остаться русским в Америке, почему юмор нужен даже в трагедии и почему экспериментам не место в государственном репертуарном театре. Кстати, поставить именно «Антигону» полтора года назад предложил сам режиссер.
- Лев Шулимович, почему вы обозначаете свой спектакль как «ироническую трагедию»? Над чем там можно иронизировать?
- О, поверьте, есть над чем. Придете на спектакль ‑ сами убедитесь. Чистых трагедий вообще никогда не бывает. В любом сюжете есть над чем посмеяться. И это нормально. Всегда к черному должно быть белое.
- Дорогой получается спектакль?
- Не знаю. Вообще этого не касаюсь. Я запрашиваю, что мне нужно. И мне все это ‑ по крайней мере, пока - предоставляется. Слова «нет» я еще не слышал. Но сколько все, что я запрашиваю, стоит, не знаю. Я же художник. Мне вообще часто везло ‑ вот так, оставаться только художником. Чтобы обо всем остальном думали другие. Так что, даже соглашаясь на предложение о сотрудничестве от какого-нибудь театра, я оцениваю прежде всего не его финансовое состояние (хотя и изначально отдаю себе отчет, что все стоит денег), а актерские возможности труппы. В финансах всегда можно найти приемлемый вариант. Я работал в разных театрах с разными бюджетами. Если мне говорят, что то, что мне нужно, невозможно сделать, я начинаю размышлять, насколько это невозможно для меня. Насколько я готов пойти на компромисс. Если он невозможен, тогда беда. Но пока такого не случалось.
- Сложно было из нашей труппы набрать типажей для «Антигоны»?
- Я никогда не набираю типажи. Я набираю артистов, у которых, по моему мнению, диапазон лучше всего позволяет работать над материалом. Владимирский театр с этой точки зрения был мне незнаком. Так что я советовался. Отсматривал спектакли. Хотя и это не дает точного представления об актерах, и можно ошибиться. Но сейчас я своим выбором доволен. В главной роли Анна Лузгина. Креонта играет Николай Горохов. Это основные роли. Кроме них в спектакле заняты Валерия Емельянова, Жанна Хрулева, Богдан Тартаковский, Алексей Куликов...
- Пересматриваете спустя годы свои спектакли?
- Ну, хотя я живу не совсем за речкой, но ‑ да, слежу за своими спектаклями в России, даже когда я не в России. Благо современные средства коммуникации это позволяют делать легко. Мне, к примеру, из театра на Фонтанке присылают видео. А я им обратно - замечания.
- А зачем вам это? Спектакль сдали.
Деньги получили...
- Что вы! Спектакль для меня ‑ это не просто способ заработать
деньги. Это часть жизни. Здесь, например, я провожу три месяца в работе над «Антигоной». Здесь остается часть моей жизни. И часть жизни всех, кто над спектаклем работает. Наши силы, наше здоровье ‑ все здесь. Как это можно забыть? Это же живое дело. Как часть самого себя. Как ребенок, рожденный в муках. Если ваш ребенок далеко, вы же о нем не забудете, верно?
- Все спектакли любимые?
- Скажу так - нелюбимого нет.
- А как же те, которые вы считаете неудачными?
- С моей точки зрения, они все неудачные. Замысел никогда ни у кого не осуществляется на сто процентов. Я считаю успехом, если все задуманное получается на 15-20%. Это уже очень много. А потом спектакль может набирать. Но набирать он может только тогда, когда живет. Поэтому наша задача ‑ дать такой импульс, чтобы он жил долго. В этой связи моя главная задача - влюбить в этот спектакль всех, кто над ним работает. Полюбят ‑ не дадут ему распасться. Будут беречь и ценить. А у меня здесь останется хорошее живое дело, которое меня волнует и будет волновать. И я буду знать: в чудесном российском городе Владимире живет это мое создание.
- Город правда чудесный?
- Правда. Я очень полюбил Владимир. Когда попадаю на старые улочки, просто останавливаюсь зачарованный. Говорю именно о старом городе. Новые города все похожи один на другой. Здорово, что здесь сохранилась атмосфера уютного русского города. И театр, думаю, вносит свой вклад в эту атмосферу. Я посмотрел, какая во Владимире публика. Внимательная. Внемлющая. Любопытствующая. Это потрясающе на самом деле.
- На рассуждения эмигрантов о том, как они любят Россию, у нас часто говорят так: легко сидеть в США и любить Россию. Гораздо сложнее любить ее здесь. Что на это скажете?
- Сложный вопрос. Когда я говорю, что я русский человек, живущий в Америке, я имею в виду, что я не поменялся. Я знаю, где мои корни. Я не понимаю тех, кто говорит «у меня новая Родина». Родина не может быть старой или новой. Она одна. Я уехал взрослым человеком. Мне было 27 лет. Я здесь сформировался как человек. Здесь учился. Здесь работал в профессиональном театре. Да, я практически сразу вжился в ту среду за океаном. Но, по сути, что я сделал? Я принес туда тот театр, который знал, любил и которому служу. Я не оказался под влиянием иных стилей и течений.
- Почему уехали?
- Хотел свободы творчества, как бы банально это ни звучало. Вы в силу возраста наверняка не помните, что такое застой. А это всевозможные запреты, худсоветы, управления культуры. Спектакли запрещали. Указывали, что можно, что
нельзя. Это было время строжайшей цензуры для всего и вся. Даже для мэтров. С Любимовым историю помните? С Ростроповичем? Товстоногов жил очень непростой жизнью. Все жили непростой жизнью.
- Но сейчас столько всякой ерунды на культурный рынок хлынуло, что по цензуре скучаешь.
- Это грустно. Вину за это я возлагаю на учителей этих людей. Есть такая штука ‑ профессионализм. Ему нужно учить. И то, что хлынуло много безобразной мишуры, это издержки непрофессионализма. Жажды экспериментов. Но для меня совершенно непонятно, почему это хлынуло в государственный театр. Государство ведь субсидирует не театр, а зрителей, которые получают возможность по приемлемым ценам смотреть спектакли. А если зритель смотрит их негодуя или уходя ‑ это несправедливо по отношению к зрителю. Экспериментальный театр, безусловно, должен быть. Но - не в гостеатрах. И не над классиками. Они ведь на эти эксперименты никак отреагировать не могут. Хотя... Классики мстят по-своему. Я ничего скучнее не видел плохо поставленных Чехова, Толстого, Гоголя или Достоевского.
- Если вам не нравится, что делают актеры, как реагируете?
- Я не рассуждаю категориями «нравится ‑ не нравится». Это на самом деле не важно. Я актерам тоже могу не нравиться. Ну и что? Я направляющее лицо. И могу сказать ‑ здесь вы работаете точно. А здесь - неточно.
- Импровизировать даете?
- Уходить от пьесы? Зачем? Тогда это будет уже другое произведение. Это уже актер пишет свою пьесу. Если автор написал «я тебя люблю», а вы произносите «я тебя очень люблю» или «если бы ты знал, как я тебя люблю», вы же весь смысл меняете. Так что такую импровизацию я не приветствую. Важнее состояние, которое подводит тебя к тому, как ты скажешь фразу, написанную автором. Вот это состояние и есть настоящая импровизация.
- В каком возрасте вы решили, что займетесь театральным делом?
- В шесть лет. Просто я вырос в очень необычном детском театре. Руководила им профессиональная актриса. А самым главным ругательством у нас было: это что за самодеятельность? Нам всем в этом детском театре очень повезло, что он был в нашей жизни. Мы и по сей день это братство сохранили. Многие выходцы из него стали артистами. Режиссерами. Хормейстерами. Поэтами. Театральными педагогами. Я хочу сказать, что театр был органичной частью моей жизни с очень ранних лет. Ничем другим я бы заниматься не мог.