Время от времени я заглядываю в детство, юность, зрелость, свой нынешний возраст, перебирая цветные огоньки минувших встреч и воспо-минаний. Марк Фурман
Вячеслав Колосков: всегда вне игры
Вячеслав Иванович Колосков с имперским размахом самодержца, двадцать пять лет руководивший нашим футболом, фигура не вызывающая симпатий, во многом одиозная и противоречивая. Немало разного о нем говорили и писали, он же, заняв, переходя на футбольный язык, позицию опорного полузащитника, нахватав от народа тьму желтых карточек, активно и, как показало время, небезуспешно оборонялся. Гол в ворота высокого чиновника забить было невозможно самому правительству, а по жизни, что на футбольном поле, что вне его, Колоскова нередко устраивала тусклая договорная ничья.
Вспоминаю турнир памяти Эдуарда Стрельцова, проходивший в середине 90-х во Владимире. В ложе стадиона на матче между ветеранами московского «Торпедо» и одной из столичных команд (название запамятовал) я нахожусь рядом с Валентином Николаевым, нападающим знаменитой команды лейтенантов, и старейшим спортивным обозревателем Юрием
Ваньятом. Счет 2:0 в пользу торпедовцев, до конца встречи около десяти минут.
- Игра сделана,- считает В.Николаев. - Победа от автозаводцев не уплывет.
- Не скажи, Валя, - возражает Ваньят. - Игра, заметь, договорная. Все закончится ничьей.
Едва многоопытный журналист произнес эту фразу, в торпедовские ворота влетает гол. Скупо улыбнувшись, Ваньят, как мне показалось, торжествующе посмотрел на Николаева. И тут рядом замечаю Вячеслава Колоскова, слышавшего диалог между соседями. Ни один мускул не дрогнул на лице футбольного самодержца страны. Словно ничего не произошло, он продолжал наблюдать за игрой.
Вскоре торпедовцы пропускают и второй гол. А уже в самом конце, на последней минуте нападающий «черно-белых» мимо неуклюже упавшего вратаря соперников, прямо по центру выходит на ворота. Он один, соперники далеко позади, остается лишь катнуть мяч в пустое пространство перед собой... Следует, однако, прицельный удар «щечкой», наверняка так, чтобы кожаный шар прошел мимо, на несколько метров от штанги... Форвард, упав, картинно хватается за голову.
- Заметь, Валя, - подводит итог Юрий Ваньят, - он очень, очень боялся, что все-таки забьет. Вот теперь разыгрывает спектакль, делает вид, что мяч срезался с ноги. Клоун похлеще Юры Никулина, не находишь?
Николаев не возражает, ветеран тяжело выдыхает:
- В наше время так не играли. Не представляю, чтобы Бобер или Володя Федотов могли себе такое позволить.
Я бросаю взгляд на Колоскова. Футбольный владыка невозмутимо складывает бумаги, программу матча в дипломат, легким спортивным шагом, вежливо кивнув окружающим, направляется к выходу. Сойдя с трибуны, садится в серебристый «Мерседес» и без комментариев покидает стадион.
Хирургия по Чубайсу
Так случилось, что от главного идеолога приватизации Анатолия Чубайса лично я пострадал дважды.
Впервые это произошло в начале 90-х, когда по России прокатилась сметавшая все и вся цунамная волна приватизации. В итоге каждый из граждан получил фиговый листок ваучера, а страна за каких-нибудь пару лет разделилась на бедных и богатых. Причем не секрет, что Анатолий Борисович, ставший крестным отцом такого разделения, обогатился на многие тысячи раз любого из наших сограждан. Дальнейший карьерный взлет его (естественно, и обогащение) не сравнимы по темпам с финансовыми успехами даже крупнейших миллиардеров Запада.
В 1996 году А.Чубайс вновь вошел в мою жизнь, но при совершенно других обстоятельствах. Когда в конце того года в концертном зале «Россия» состоялось торжественное вручение высшей юридической премии «Фемида», среди более чем двух тысяч гостей оказалась и небольшая владимирская делегация. Туда вошли - журналист Н.Лившиц, майор милиции из областного УВД Ю.Хохорин (ныне, увы, погибший) и автор этих строк. Билеты на «Фемиду» были переданы мне редакцией журнала «Российская юстиция», в котором я печатался.
Церемония вручения премий была организована великолепно, помнится, ее вели популярные артисты Алексей Баталов и Ирина Алферова. Среди выступавших были Ю.Башмет, И.Понаровская, Н.Брегвадзе, И.Кобзон, В.Шалевич, Елена Ревич, исполнившая этюд Паганини на скрипке Страдивари, возвращенной России лауреатом премии, сотрудником столичного МУРа Виктором Государевым, после задержания им группы грабителей-знатоков.
Вернувшись во Владимир, я подготовил статью о «Фемиде» для газеты «Призыв», в которой были такие строки: «...На фоне торжества несколько подзатерялся Анатолий Чубайс, хотя речь его и сопровождалась вспышками блицев, направленностью телекамер. Понятно, снижению рейтинга первого вице-премьера способствовали недавние гонорарные успехи. Весьма кстати вспомнилась и меткая фраза, произнесенная по поводу выхода его книги в Клубе юристов: «Импрессионизм хорош в живописи, но ужасен в законодательстве». Когда А.Чубайс, отработав свое, незаметно ушел, похоже, немногие это и заметили».
После опубликования материала в «Призыве» он был переслан в «Российскую юстицию», поскольку в нем упоминались и журнал, и его главный редактор Валерий Руднев, к тому же и возглавлявший московский Клуб юристов.
Надо бы мне быть поумнее, воздержаться от той пересылки. Но что сделано, то сделано. Когда месяц спустя я появился в редакции, обычно внимательный Руднев встретил периферийного автора весьма недоброжелательно.
- Я удивлен вашей статьей, - сухо заметил он, пригласив меня в свой кабинет. - В частности, теми строками, которые относятся к Чубайсу. Замечу, что финансированием «Фемиды», нашего юридического клуба, мы во многом обязаны Анатолию Борисовичу. И впредь прошу вас присылать подобные публикации в нашу редакцию для ознакомления.
Больше в «Российской юстиции», с которой сотрудничал еще с 70-х, меня не печатали. Бог с ним, журналом, я отнюдь не сожалею об этом. Хотя с изданием связана моя журналистская юность, и в нем у меня тогда оставалось немало друзей.
Прошло более десяти лет. И вот знакомлюсь с недавно вышедшей книгой Е.Гайдара и А.Чубайса «Экономические записки». В ней меня потрясли следующие строки: «Экономика во многом похожа на медицину. И экономисты, и медики это давно поняли. В обеих дисциплинах смысл научных изысканий - помощь в лечении человека, социальных болезней. И там, и там велика роль опыта. Найдется мало пациентов, желающих, чтобы их оперировал хирург, для которого эта операция - первая».
Казалось бы, написано верно. Но ведь как «экономист» именно Анатолий Борисович прооперировал и, без всякого наркоза, в девяностых всю матушку Россию (каждый гражданин страны - его пациент!), для него та операция - приватизации - тоже была первой! Никто, однако, не остановил «выдающегося» хирурга...
Некролог о Суслове и «Доктор Живаго»
В моем деревенском доме в селе Берково под Камешковом стены в комнатах оклеены обоями, на летней веранде - старыми газетами. Видно, обоев прежним хозяевам не хватило, вот и областной «Призыв» за 1982 год сгодился, пошел в ход. Время от времени перед сном или в промежутках между делами читаю, проглядываю эти редкие настенные раритеты периода застоя.
Среди статей, заметок, отражающих этот отрезок нашей истории, выделяется правительственное сообщение в траурной рамке о кончине в январе 82-го главного идеолога страны Михаила Андреевича Суслова, подписанное всем партийным ареопагом. Первым, естественно, идет Л.Брежнев, далее, согласно табели о рангах - Ю.Андропов, А.Пельше, М.Горбачев. А вот К.Черненко, спустя несколько лет опередивший Горбачева на посту генсека, позади - во втором десятке. Ельцина вообще нет среди скорбящих соратников, стало быть, вся борьба за власть еще впереди.
Интересные тогда были времена. Полистав свой дневник, вижу запись, сделанную той же зимой: «16 января заболел гриппом, высокая температура. Лежу и читаю Шукшина, стихи Пастернака. И то, и другое - превосходно. Времени много, выходит, иногда и поболеть полезно». Насчет Василия Макаровича, которого по сей день часто перечитываю, я в дневнике слукавил. Ибо все три дня, сбивая температуру под сорок лошадиными дозами аспирина, малиной да медом, я читал «Доктора Живаго», которого мне дал на несколько дней товарищ-судмедэксперт Боря Касаткин. А Пастернака вставил для конспирации, чтобы не забыть, что тайком читал, как зарубку в памяти.
- Не более чем на три дня, - предупредил приятель. - Книга прямиком из Парижа, от себя оторвал. На нее знаешь какая очередь.
Так в тяжкой борьбе с гриппом я и одолел роман. И по сей день перед глазами нетолстый томик, отпечатанный на тонкой, схожей с папиросной, высокого качества бумаге.
- А что тонка, - пояснил Борис, забирая книгу, - так чтобы легче было провезти к нам в Союз. Жди, мне еще и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына обещали.
Если быть откровенным, мне как-то неудобно перед тогдашним политбюро, расстрелявшим, в буквальном смысле слова, вместе с собратьями писателя великого поэта. И ничего крамольного в романе Б.Пастернака я не нашел. Наоборот - превосходная проза большого писателя, замечательные стихи в конце романа. Во многом, кстати, - сюжетами, построением, судьбами героев в годы гражданской войны он схож с трилогией Алексея Толстого, отмеченной высокими наградами.
Две книги - две судьбы. У Бориса Пастернака мне в «Живаго» многие строки пришлись по душе, кое-что я выписал в тот же дневничок. Вот записи тех лет, сокровенные.
«Морозило, мороз заметно крепчал. На дворе было солнечно. Снег желтел под лучами полдня, и в его медовую желтизну сладким осадком вливалась апельсиновая гуща рано наступившего вечера».
«Отпусти мою вину, как я распускаю волосы... В снег такое наслаждение слушать длинные и умные рассуждения».
«Я не люблю сочинений, посвященных целиком философии. По-моему, философия должна стать скупой приправой к искусству и жизни. Заниматься ею одной так же странно, как есть один хрен...»
Вот так и случилось, что, проглядывая некролог о Суслове, я вспомнил, как впервые тайно, под подушкой прочел в те дни - четверть века назад! - «Доктора Живаго». И что мой грипп, если грипповала, тяжко болела огромная страна. Осознавая это, попавший в тиски режима опальный и оболганный лауреат Нобелевской премии написал отчаянное предсмертное стихотворение:
«Я пропал, как зверь в загоне. /Где-то люди, воля, свет. /А за мною шум погони/. Мне наружу хода нет...
/Но и так, почти у гроба, /Верю я, придет пора, /Силу подлости и злобы /Одолеет дух добра». Вот так и получилось, что о Михаиле Суслове теперь мало кто вспоминает, а поэзия и опальный роман Бориса Леонидовича Пастернака навечно войдут в фонд мировой культуры, переживут века.